Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы
Открытый еще в 1731 году Сухопутный шляхетный корпус (Кадетский корпус) – учебное заведение, прокладывавшее прямой и легкий путь к офицерским чинам петровской Табели о рангах сыновьям поместных дворян[372], – ориентировался как на прусский образец, сложившийся в правление солдатского короля Фридриха Вильгельма I, так и на модель немецких рыцарских академий. В то же время Филипп Генрих Дильтей, профессор Московского университета, в 1764 году рекомендовал в качестве модели немецкие школы Российской империи: например, «превосходные школы» Риги и Ревеля он советовал как образцы для начальных школ, а школу при лютеранской церкви Петра и Павла в Петербурге – для гимназий. Структуру существовавшего на тот момент московского и двух новых университетов, основать которые он рекомендовал, Дильтей предлагал приблизить к европейским прототипам. В его тщательно продуманном плане реформы образования, к воплощению которого императрица так и не приступила, цели деятельности университетов и школ были согласованы[373].
Напротив, учрежденные самой Екатериной учебные заведения – Воспитательный дом в Москве и Смольный институт благородных девиц в Петербурге – с самого начала были ориентированы на французские и английские образцы. Под воздействием близкого ей советчика Ивана Ивановича Бецкого – президента Академии художеств и директора Кадетского корпуса – содержание и организация воспитания в этих институциях выстраивались в соответствии с педагогическими концепциями Джона Локка, Франсуа де Салиньяка де Ла Мота Фенелона и Жан-Жака Руссо, однако обучение вдали от «вредоносного влияния» родителей и среды, создание «новой породы людей» или «новых отцов и матерей» отвечало не индивидуальным потребностям детей и юношей, а нуждам государства, которому требовались «полезные подданные». Сама же императрица отвергала педагогические идеи Руссо в течение всей своей жизни, считая его воспитательные принципы новомодной чепухой. «В наше доброе старое время, – писала она в 1770 году Иоганне Бельке, делясь с ней своим отрицательным мнением об Эмиле, – думали иначе»[374].
Еще в главе Наказа «О воспитании» Екатерина, собрав воедино соответствующие, но ни к чему не обязывающие принципы из Духа законов Монтескьё, из записки Бецкого О воспитании обоего пола юношества 1764 года и из более раннего законодательства своего же правления, сформулировала довольно пессимистическое заключение, согласно которому «невозможно дать общаго воспитания многочисленному народу, и вскормить всех детей в нарочно для того учрежденных домах»[375]. Тем не менее десятая часть наказов, данных депутатам Уложенной комиссии 1767–1771 годов, содержала предложения по созданию учебных заведений в провинции. На обязательное школьное образование, ориентированное на государственную службу, рассчитывала небогатая часть поместного дворянства Западной и Центральной России в надежде, что впоследствии это даст их детям лучшие шансы для карьеры[376]. Остроту этой проблемы императрица осознала, взявшись за реформу губернского управления в империи. В Учреждении о губерниях, изданном в ноябре 1775 года, заботы по организации школ во всех вновь открытых губерниях, а также надзор за ними возлагались на вновь создававшиеся приказы общественного призрения[377]. Именно в этот период огромную важность для императрицы приобрело общение с Фридрихом Мельхиором Гриммом, поставлявшим ей самую актуальную информацию обо всем, что касалось системы образования в Западной Европе и в Германской империи в частности. Ему Екатерина откровенно признавалась в своей скромной осведомленности в этом вопросе[378].
С ее приходом к власти в составе комиссий, обсуждавших проблемы образования, становится заметным непропорционально большое число немецких ученых и чиновников немецкого происхождения, служивших в высших государственных учреждениях Москвы и Петербурга. В состав комиссий входили, например, уроженец города Герфорда историк Герхард Фридрих Миллер, вице-президент Юстиц-коллегии лифляндских и эстляндских дел Тимофей фон Клингштедт – выходец из Померании, базельский математик Леонард Эйлер и его сын Иоганн Альбрехт, родившийся в Ширштейне близ Висбадена юрист Дильтей – преподаватель Московского университета, физик Франц Ульрих Теодор Эпинус из Ростока, медик Георг Томас фон Аш, родившийся в Санкт-Петербурге, и директор Московской гимназии Иоганн Маттиас Шаден – выпускник Тюбингенского университета, уроженец Пресбурга[379] (одним из его учеников был Николай Михайлович Карамзин)[380].
Именно это ученое сообщество обеих столиц своевременно обратило внимание на школьного реформатора просветительского толка Иоганна Бернгарда Базедова[381]. Первые сообщения о «вольнодумце из Альтоны», пришедшие от историка Августа Людвига Шлёцера в 1765 году из Гёттингена в Петербургскую академию, были полны нескрываемого скептицизма: с одной стороны, Шлёцер не одобрял активного участия Базедова в жестких «религиозных спорах» с ортодоксальными лютеранами, в частности с главным пастором Гамбурга Гёце в 1760-е годы, с другой – одном из своих эмпирических сочинений о системах воспитания Шлёцер дистанцировался от «платонических умозрений Базедова»[382]. И тем не менее в 1768 году Якоб Штелин, занимавший должность секретаря Академии, уже состоял в переписке с Базедовым[383]. По поручению императрицы Академия пригласила его посетить Россию уже осенью 1770 года. Однако Базедов по неизвестным причинам не воспользовался приглашением. Через датского министра Бернсторфа[384] он просил готторпского дипломата Сальдерна[385], находившегося в Петербурге, «о высшей милости, которая только может быть мне оказана, а именно найти способ, который я оставляю на Ваше почтительнейшее усмотрение, предотвратить мою поездку»[386]. Когда уже в 1771 году Базедов переселился из датской Альтоны в ангальтское княжество Дессау, намереваясь на практике продемонстрировать правильность своих педагогических идей и открыв школу, основанную на филантропистских принципах, Штелин понял, что теперь пришло время прибегнуть к посредничеству директора Академии наук Владимира Григорьевича Орлова, чтобы сообщить императрице о деле, «столь необходимом немецкому отечеству, как и многим другим странам, служащем улучшению образования граждан и пресечению невосполнимой потери времени, случающейся в школах и вообще при воспитании юношества»[387].
Казалось, что филантропизм победным маршем шагает по Российской империи. Екатерина не просто оставалась до 1773 года важнейшим личным меценатом Базедова среди всех, кто покровительствовал его труду – Начальному руководству для юношества и его друзей (Elementarwerk für die Jugend und ihre Freunde): Петербург и Рига, помимо собственно русского двора, оказались самыми значимыми центрами по числу подписавшихся на его труд за границей[388]. Уже в 1772 году Академия наук подписалась на дополнительные экземпляры этой книги, предусмотрев их в том числе для московской гимназии[389]. Изданную по-французски более раннюю работу Базедова автор и переводчик посвятили российской императрице в расчете на дальнейшую помощь[390]. В это же время Базедов составлял для княжества Дессау проект филантропистского учебного заведения, предназначенного для девочек от 6 до 12 лет, для которого он предложил название Cathаrineum[391]. Встречавшиеся в литературе прошлого утверждения о денежной помощи, якобы оказанной лично Екатериной этому учебному заведению, не подтверждаются архивными данными[392].
Когда позднее, в 1774 году – в год открытия филантропина в Дессау, – вышел в свет четырехтомный труд Базедова Начальное руководство для юношества и его друзей[393], академик Леонард Эйлер тут же представил на суд членов Петербургской академии собрание сочинений этого автора[394]. Однако практические интересы всегда брали верх над теоретическими: два года спустя императрица вновь попросила Гримма сообщить ей свое мнение о филантропине Базедова и, получив дурные новости из Дессау, стала все чаще высказывать сомнения в жизнеспособности проекта[395].
В 1784 году ближайший сотрудник Базедова – Христиан Генрих Вольке, – разочаровавшись в своем наставнике и поссорившись с ним, решил перенести свою деятельность в Россию, выдав при этом себя за подлинного основателя филантропистской школы в Дессау[396]. Нельзя с уверенностью утверждать, что у него в кармане лежало приглашение на конкретную должность, – по всей вероятности, ее пообещал Вольке директор Академии наук Сергей Герасимович Домашнев на будущее. У Вольке имелись прочные связи с теми дворянскими семьями из Лифляндии и Курляндии, чьи сыновья учились в Дессау. В сопровождении одного из них – Эрнста фон Мантейфеля – он три месяца добирался до Петербурга через Копенгаген, Стокгольм, Ригу и Митаву[397]. В столице Иван Иванович Бецкой лично взялся познакомить Вольке с российскими учебными заведениями, в первую очередь – со Смольным институтом, а граф Фридрих фон Ангальт (Федор Евстафьевич Ангальт)[398] – с Кадетским корпусом, где немецкий педагог был приятно поражен тем, что его сотрудники были уже осведомлены о филантропистской дидактике. Вообще же Вольке в своих письмах к жене, оставшейся в Германии, весьма положительно отзывался об образовательных учреждениях императрицы Екатерины, а после того, как ему, по-видимому, был предложен ряд должностей – в Петербурге, Москве и в провинции, – он в 1785 году решил занять пост одного из директоров Кадетского корпуса, где в той же должности уже служил Фридрих Максимилиан Клингер[399]. Вольке строил свою деятельность в корпусе, по всей видимости, в духе принципов филантропизма, преподавая немецкий язык и математику на немецком же языке, с успехом принимая экзамены и одновременно подрабатывая домашним учителем в дворянских семьях. Довольно скоро – в 1786 году – Вольке ушел с государственной службы и открыл частный филантропистский пансион. Опорой в этом деле ему стала жена, в том же году переехавшая в Петербург, что, с другой стороны, сослужило плохую службу исследователям, потому что интенсивная переписка супругов прекратилась. Поэтому документальные данные об этой школе и организации преподавания в ней практически отсутствуют. Известно только, что число учащихся колебалось в диапазоне от двадцати до шестидесяти и что в 1793 году Вольке был вынужден продать свою школу из-за недостатка средств. Сама школа просуществовала до 1824 года, однако ее основатель растерял свой энтузиазм значительно раньше. Он, будучи автором педагогических трудов, лишь попытался взяться за вопросы языковой дидактики и «языкотворения» (Sprachschöpfung), а как изобретатель – за телеграфию и язык глухонемых. Однако долги его продолжали увеличиваться, и в 1801 году он вернулся в Германию – обедневшим и весьма удрученным, оказавшись на ниве филантропистской педагогики не удачливее Базедова[400].
